Когда долго смотришь на человека, он перестаёт быть просто человеком – это один из законов документального кино.
Сегодня утром шёл и смотрел на людей. Обычно я на людей почему-то не смотрю. Бывает даже так: Лера скажет:
– Артур, видел, какая у парня куртка красивая?
А я не видел. Я не смотрел.
А сегодня прямо смотрел. И представлял: вот этот мужчина в пальто – это я. Спешу на работу в офис. Может быть, она мне не нравится. Может быть, я в детстве хотел стать боксёром, а потом не случилось. Или нет: я вот тот мальчишка с рюкзаком. Впереди у меня – какой-нибудь ЕГЭ, но я так сильно влюблён, что эти три буквы не имеют ровно никакого значения. Сегодня вечером я пойду себе гулять, а за уроки и не сяду даже.
А вот та женщина – это, может быть, Лера. У неё в руках цветы, их засыпало метелью, но она всё равно старается уберечь их от ветра – потому что редко дарят. Дома она поставит их в вазу – и не выкинет, пока совсем не засохнут, и кошка их растрепет и разнесёт сухими по всему дому. Интересно, почему она без шапки? Холодно же.
В общежитии неподалёку жила Танька. У Таньки была куча детей – и почему-то все – девчонки. Когда-то, рассказывали, Танька была замужем. Муж поколачивал, но был работящим – значит, не такой уж и плохой.
Когда муж умер, Танька запила. Почти каждый год стали у Таньки появляться новые дети. А там и внуки пошли – детям – племянники да племянницы.
Говорили так: Танька-алкашка. Как идентификатор. Скажут: «Менты приехали! Небось, опять к Таньке-алкашке!». Вместо фамилии – и сразу всё понятно, что за Танька такая, и почему немудрено, что к ней менты приехали.
– А девчонка-то твоя – у ей когда выпускной? Я Вале своей такое платье купила – с розами! Твоей не надо? Они вроде б как одного размера? – она заговорила со мной в первый раз. – А дашь сигарету? Ну, а посиди со мной. Как ни гляну на тебя – какой-то ты на чеченца похож.
– А ты ж с Валей моей знаком? Красивая она у меня, правда? Знаешь, оно как было: нам как-то Серёга окно выбил – первый этаж же. А осень. Я к матери – пусти, мол. Она говорит – от кого наебала детей, туда и иди. Ты, говорит, мне никто теперь, раз замуж за этого обглодка пошла. Так и сказала. Я и вернулась, некуда было. Потом вот так светила фонарями! – Танька-алкашка смеялась и показывала, что фонари – под глазами были.
– Я знаешь, какая красивая была? За мной полдеревни ходили. Один даже женатый был, всё грозился ко мне уйти. Я ему тогда дала от ворот поворот – у него дети. Потом в педагогическом училась. Тогда ж все сами шили – и я вот сама-сама. У меня вот такой был комбинезон, на плечах пуговки. Ни у кого такого не было – не то, что сейчас.
Таня говорила плохо – потому что без зубов. Сидела в халате на замке и резиновых сланцах на залитой солнцем лавке.
– Я для детей же. Детей люблю. Я за детей и помру – не моргну даже. А когда моего первого гаишники убили – я даже не заплакала. Он нас колотил так, что треск стоял. Я даже, знаешь, сама помирать боюсь. Подкараулит меня там – и поколотит! – и засмеялась опять.
Когда Танька-алкашка умерла, сказали: «Танька-алкашка умерла».
Таня, девочка Таня – в комбинезоне с пуговками на плечах – умерла тоже, гораздо раньше. Умерла без следа от сигаретного окурка на правой руке, с лентой в волосах.
Танька-алкашка умерла от цирроза печени, страшно запущенного – безнадёжно.
Таня, девочка Таня – в комбинезоне с пуговками на плечах –
могла выжить.
«Неужели ты не понимаешь, что мы живём, как свиньи, и дохнем, как свиньи, только потому, что мы друг другу – никто».
Фото: Дмитрий Марков