В атмосферу двора хрущовки сложно вписать трагедию:
тут закат не пылает, как крышка фоно,
уж прости, Иосиф.
тут стоят проржавевшие баки, на лавках эти,
чётко что сигарету и за жили-были спросят.
тут снуют кошки-крысоловы трехцветные, и Евген,
человек без определённого места,
времени,
государства,
шарящий за
вы-
жи-
ва-
ние
больше Тимы Баженова и е^^^чего Эда Стаффорда.
В мизансцене двора хрущовки, под мигающим фонарём,
есть пацан с сигаретой в зубах, и пацан - поэт,
полыхающий самым поганым огнём,
непрактичным огнём, не дающим тепло или свет.
Есть пацан с сигаретой в зубах, и ведь он бы мог
просто силой фантазии смыть это неглиже,
написать поле битвы, туман, оружейный смог,
и себя с винтовкой, дохнущего в блиндаже,
с фотографией милой, перед лицом врага,
осязаемого, мягкого, с хрустом, на штык,
и понятного в целом, ведь это война.
Но кругом нет правил. И нет войны.
В мизансцене двора хрущовки плохой расклад:
нету собственности, перспективы нет,
только протяженность от и до зарплаты,
и два дня не прочитано
сообщение
от него, но не Ей, а посредством нее Творцу,
риторический, в общем, понятный обоим крик,
под мигающим оком он бъёт себя по лицу,
он бросает бычок, начинает идти.
По ла-маншам артерий курсирует алкоголь,
на обшарпанной лавке у падика видно лицо врага,
разменять боль сердца на просто телесную боль...
И четыре шестерки бьют одного вальта.