Какими словами провожал 1910 год Василий Васильевич Розанов (спойлер: писал «Русские вперёд» до того, как это стало мейстримом):
«В новый год мы вступаем без особенной новизны в надеждах... И это не может не быть печально, так как ожидание новизны или «воля к новизне», говоря языком Шопенгауэра, есть не прихоть, не фантазия, не «дурь» по фразеологии людей «старого завета», а органическая потребность человека, столько же вытекающая из законов души его, как и из законов его физиологии. Сам человек вечно обновляется, в самом человеке ничто не «стоит на месте», все перерабатывается и назавтра является в другом виде: и естественно, что человеку несносно, когда его и физический и духовный глаз видит все одно и то же... Подобно тому как мы любим путешествовать и это есть здоровая потребность, — наконец, при невозможности путешествия, хоть выезжаем куда-нибудь, чтобы увидеть других лиц или другую обстановку, — так же точно «путешествия во времена», т.е. перемена в каждом новом годе, — есть непременная и прекрасная потребность человека, есть признак человечности...
Вот этой потребности благородных перемен очень мало отвечал истекший год и не обещает ничем ответить новый год. То, чем занят русский человек, что лежит перед его взором, что представляется его уму, - все это как-то «залежалось», представляет вид чего-то «лежалого» и «изношенного». Если мы обратим внимание на три категории явлений, естественно наполняющих нашу заботу и ум, на общественность, литературу и государственность, то мы по всем трем линиям увидим убыль и нигде прибыли. И если говорить о «заботах», то страшно то, что собственно не о чем «заботиться», что убраны самые предметы забот. Само собою разумеется, что это вовсе не выражает, чтобы все дела наши были приведены в такое великолепие, что остается только сложить руки и любоваться. Совсем напротив: предметов для тревоги слишком много, душа русских людей тревожно томится и даже тревожно испугана многим; но все это впустую или безнадежно, так как все сложилось таким образом, что нам разрешаются только самые крошечные заботы, а все крупное куда-то убрано или задернуто какою-то завесою. Государственный строй далек от того, чтобы являть собою новый и могущественный вид, вид чего-то энергично и успешно работающего. В конце концов самые важные перемены всегда суть административные, так как администрация реально управляет страною и от нее находится в зависимости решительно все, жизнь всего народа, до мелочей и подробностей. И вот общество не может не чувствовать, что здесь все осталось как-то дореформенным: старая машина, в некоторых частях построенная еще при Екатерине II, по-прежнему скрипит, медленно тащится и завязает часто на полдороге.
Великую «убыль» мы понесли в литературе. Это — смерть Толстого. Она тем печальнее и до известной степени страшнее, что вокруг не вырастает эдаких обещаний. Здесь мы страдаем каким-то перепроизводством индивидуальности, страдаем этим много лет: оно выражается в том, что полупоэтики и кой-какие беллетристы взапуски один перед другим выдумывают до того вычурное и изломанное, до того интересное единственно только им самим, что начинает распространяться грозное явление - отвращение читателя к новой книге и к новому имени в литературе. Литература точно потеряла связь с действительностью и сохранила единственную связь с измученным и истощенным воображением своих авторов. В этом отношении далеким намеком стоит одно утешение: это пробуждающееся отношение к корифеям последнего десятилетия. «Эпоха (!) Горького и Андреева», потому что было время их безраздельного царства в литературе, - была печальною эпохою ходульности, вычурности, трескучих эффектов, трескучих фраз и исключительно словесных тем, т.е. таких элементов, которые раньше были недопустимы в литературе. Наша прекрасная литература всегда была проста в глубине своей и глубока в простом, как наш народ, как вся Россия. И последние «новаторы» явились какими-то почти иностранцами в ней, — должно быть, от начитанности. Явились без традиции перед собою и, Бог даст, без потомства после себя.
