Вот за это ложное противопоставление хочется пиздить ногами по лицу. И студент, и «активист» одинаково равны перед законом (пока он существует) и конструирование любых отличий между ними создают некую легитимацию насилия.
*тут стоит отметить, что никто и не даст нормального определения слову «активист».
Насилия не легального, но легитимного, насилия «по понятиям». Именно создание отдельной (чаще жертвенной и искушённой) сущности «активист» сделало наше общество иммунным к полицейскому насилию.
Активист — это тот, кто, как многие понимают, занимается «активизмом», то есть некой специальной непонятной деятельностью, за которую его будут бить, а может и убивать.
Поэтому, например, жестокое убийство нацбола Червочкина (скорее всего, ментами) или антифашистов (бонами, но в каком-то смысле с ведома ментов и благословления АП [я согласен, что я тут предвзят, но мне правда трудно поверить, что после разгрома БТО силовики не научились работать против таких структур, как НСО-Север или БОРН]) воспринимается как должное.
«Это политика, тут могут и убить», — писал, откликаясь на гибель Червочкина, в «Русском журнале» мразотный аноним (говорят, Тимофей Шевяков) и в принципе, с этим согласны сами потенциальные убитые.
Посмотрите на жертвенное сознание радикалов. Они живут в постоянном напряжении/страхе и не видят смысла легально (через суды, например) защищать свои попранные «права» (концепция прав человека мне не очень нравится, поэтому кавычки).
Светлана Прокопьева довольно хорошо описала такое восприятие реальности в своей колонке про Жлобицкого.
(Для особо внимательных читателей я поясню, что мы обсуждаем текст моей коллеги, а не абсурдные обвинения в «оправдании» «терроризма» в ее адрес, вылившиеся в обыски и уголовное дело).
«Это политика, тут могут и убить», — писали про политическое убийство. Но никто не написал «Это супермаркет, в нем могут убить», комментируя преступления майора милиции Евсюкова.
Расстрел обывателей (тех самых граждан, проходу которых якобы мешают митингующие) в супермаркете осудили по всей стране, убийство нацбола — нет.
Никто не признает что допустимо убивать пассажиров метро, хотя теракты (нежеланные, но, увы, ожидаемые) происходят довольно часто.
Единственным состояниям общества (а не местом происшествия, или неким неформальным статусом человека) связанным с нормализацией внезапной смерти является война. И теракты тут намного ближе стоят к войне, к слову, чем насилие в адрес так называемых политических активистов, но теракты порицаются, а избиения, пытки и убийства — нет.
Я думаю, что проблема как раз в появлении этой ложной сущности — архетипа активиста, такого апостола, принимающего муки и казни. Отказавшись от обывательщины активист самоустраняется из общества (или, благодаря умелой пропагандисткой работе, отвергается) и не воспринимается, как часть коллективного тела.
Поэтому избивать людей на митинге можно, а на концерте — нельзя. Поэтому убивать нацбола можно, а посетителей магазина — нельзя. Поэтому ментов, убивших кого-то от скуки будут судить, а ментов, пытающих политического активиста — нет.
А все от того, что мы очень слабо сопротивлялись маргинализации политической активности. А ещё от того, что валидируем нашу важность через обращённое на нас насилие, а значит — жаждем его, как необходимого строительного материала для конструирования нашего политического авторитета.
*тут стоит отметить, что никто и не даст нормального определения слову «активист».
Насилия не легального, но легитимного, насилия «по понятиям». Именно создание отдельной (чаще жертвенной и искушённой) сущности «активист» сделало наше общество иммунным к полицейскому насилию.
Активист — это тот, кто, как многие понимают, занимается «активизмом», то есть некой специальной непонятной деятельностью, за которую его будут бить, а может и убивать.
Поэтому, например, жестокое убийство нацбола Червочкина (скорее всего, ментами) или антифашистов (бонами, но в каком-то смысле с ведома ментов и благословления АП [я согласен, что я тут предвзят, но мне правда трудно поверить, что после разгрома БТО силовики не научились работать против таких структур, как НСО-Север или БОРН]) воспринимается как должное.
«Это политика, тут могут и убить», — писал, откликаясь на гибель Червочкина, в «Русском журнале» мразотный аноним (говорят, Тимофей Шевяков) и в принципе, с этим согласны сами потенциальные убитые.
Посмотрите на жертвенное сознание радикалов. Они живут в постоянном напряжении/страхе и не видят смысла легально (через суды, например) защищать свои попранные «права» (концепция прав человека мне не очень нравится, поэтому кавычки).
Светлана Прокопьева довольно хорошо описала такое восприятие реальности в своей колонке про Жлобицкого.
(Для особо внимательных читателей я поясню, что мы обсуждаем текст моей коллеги, а не абсурдные обвинения в «оправдании» «терроризма» в ее адрес, вылившиеся в обыски и уголовное дело).
«Это политика, тут могут и убить», — писали про политическое убийство. Но никто не написал «Это супермаркет, в нем могут убить», комментируя преступления майора милиции Евсюкова.
Расстрел обывателей (тех самых граждан, проходу которых якобы мешают митингующие) в супермаркете осудили по всей стране, убийство нацбола — нет.
Никто не признает что допустимо убивать пассажиров метро, хотя теракты (нежеланные, но, увы, ожидаемые) происходят довольно часто.
Единственным состояниям общества (а не местом происшествия, или неким неформальным статусом человека) связанным с нормализацией внезапной смерти является война. И теракты тут намного ближе стоят к войне, к слову, чем насилие в адрес так называемых политических активистов, но теракты порицаются, а избиения, пытки и убийства — нет.
Я думаю, что проблема как раз в появлении этой ложной сущности — архетипа активиста, такого апостола, принимающего муки и казни. Отказавшись от обывательщины активист самоустраняется из общества (или, благодаря умелой пропагандисткой работе, отвергается) и не воспринимается, как часть коллективного тела.
Поэтому избивать людей на митинге можно, а на концерте — нельзя. Поэтому убивать нацбола можно, а посетителей магазина — нельзя. Поэтому ментов, убивших кого-то от скуки будут судить, а ментов, пытающих политического активиста — нет.
А все от того, что мы очень слабо сопротивлялись маргинализации политической активности. А ещё от того, что валидируем нашу важность через обращённое на нас насилие, а значит — жаждем его, как необходимого строительного материала для конструирования нашего политического авторитета.
