Вторая книга из нынешнего топа Amazon называется «Белая хрупкость: почему белым людям так трудно говорить о расизме» — куда более сомнительная история; хотя бы потому что ее авторка Робин ДиЭнджело ровно и зарабатывает тем, что говорит с белыми о расизме, проводя соответствующие тренинги в корпорациях (вообще, корпоративная апроприация антирасистской повестки — все эти инициативы Apple и Google на 100 миллионов долларов — как будто недоописанная тема).

ДиЭнджело считает, что в белой идентичности имманентно присутствует расизм — и считает, что за расистские практики ответственны только белые. Она также считает, что относиться ко всем как к равным технически невозможно — чтобы преодолеть своего внутреннего расиста, придется предоставлять преференции. «Белая хрупкость» — термин, которым ДиЭнджело описывает некую подоплеку комплекса реакций белых людей на открытый разговор о расизме (от молчания до сопротивления). В целом ее идея в том, чтобы полностью принять вину на себя и преодолеть в себе белого, при этом никого не обидев, — на ее семинарах она запрещает белым женщинам плакать, потому что это укладывается в исторический паттерн, в рамках которого чернокожих обвиняли в том, что они расстроили белых женщин, и убивали за это. Кроме того, расизм она никак не определяет — по сути, на ее взгляд, расизм есть то, что любой чернокожий считает расизмом. Санне (который и сам афро-американец) иронически отмечает, что по итогу в конструкции ДиЭнджело белые оказываются сложными людьми, которые должны преодолевать свои недостатки, а чернокожие — хорошими простаками; в оптике Кенди это тоже вполне похоже на расистское построение.

Что еще бросается глаза, когда читаешь про эти книги, — насколько они зафиксированы не просто на США, а на очень конкретном (и очень важном, но не единственном) аспекте американской социальной динамики. Расизм для этих авторов — это, кажется, только и исключительно ситуация в рамках отношений белых и чернокожих; при этом теория Кенди очевидно претендует на некую универсальность — но не очень понятно, работает ли с другими расовыми американскими меньшинствами в Америке или тем более в других странах.

В этом смысле мне кажется не очень логичной попытка впрямую перенести американскую дискуссию про расизм на российскую почву, которых я наблюдал довольно много в последние недели. Да, в России тоже есть расизм, и ксенофобия, и дискриминация по национальному признаку, но они другие, чем американские, и параллели не кажутся продуктивными — поскольку переводят разговор на уровень абстракции, где остается только выступать за хорошее против плохого. Поэтому я сейчас сделаю странную связку и дам тут ссылку на текст об одном из типовых российских социальных стереотипов — тоже со сложной историей и тоже наносящих ощутимый ущерб обществу.

Это стереотип про плохой народ; про то, что в России есть некая безликая масса людей, которые не хотят ничего знать, некритически относятся к пропаганде и подвержены самым диким предрассудкам; и тем самым они постоянно подводят образованные элиты, которые стремятся к добру и свободе; и нынешний режим опирается на этот плохой, безвольный и безответственный народ, а народ отвечает ему взаимностью.

Этот миф о homo soveticus критически разбирает неизвестный мне автор Александр Замятин, и это дельный текст: тут и влияние образа Шарикова на демофобию (хорошее слово) постсоветской интеллигенции, и очень любопытный критический анализ исследований группы Юрия Левады, который и предложил термин про «homo soveticus». Замятин красиво показывает, как внутренние установки исследователей влияли на их же социологию, как бы заведомо определяя содержание и результаты опросов. В некотором смысле эти исследования подводили научную базу под знаменитое «Россия, ты одурела», показывая, что таки да, одурела, и провал реформ — вина плохого народа, а не просвещенных элит. (Кстати, это очень близко к позиции Чубайса, которую он и сейчас транслирует при каждом удобном случае.)

Дальше с опорой на исследования Григория Юдина (у которого, конечно, тоже есть собственные внутренние установки; это тут как-то не упоминается) Замятин показывает, что российское общество скорее индивидуалистское, чем патерналистское; и что его проблема — это не коллективизм как тип безответственности, а наоборот — предельный индивидуализм, неприятие почти любых ассоциаций, атомизация, которая ведет к деполитизации. Это печальный, но в некотором смысле оптимистический взгляд — хотя бы потому что показывает возможную траекторию дальнейшего движения.

И закончу синтезом — прекрасным и совсем коротким текстом историка Ильи Будрайтскиса, который объединяет американскую повестку с российской реакцией на нее. С одной стороны, тут есть очень хорошая мысль про то, что американские протесты разрушают любимую российской либеральной элитой концепцией воображаемого Запада — и конкретно американской политической системы — как некой точки конца истории, пункта назначения, до которого просто нужно добраться. Будрайтскис пишет: «Протесты в Америке напоминают о том, что внутри самой совершенной демократии есть вечный чужой, который никогда не может стать равным – а значит, ставит под вопрос саму реальность политического равенства в рамках этой системы» — и действительно, трудно не заметить, как какая-нибудь Ксения Собчак нервничает на эту тему в своих комментариях: как же так, у них уже есть равные права, чего им еще надо?

С другой же стороны, в тексте Будрайтскиса есть очень вдохновляющая надежда. Возможно, что Россия вовсе не находится на пути к концу истории, уже достигнутому в Америке (или, с другой стороны, не находится на своем вечном внеисторичном особом пути в никуда, как это себе представляет консервативная мысль). Возможно, что мы всей в одной лодке — история продолжается, и какой-то другой мир все-таки возможен. Мне могут не нравиться какие-то аспекты новой этики или новой практики — но чувствовать вокруг историческую динамику в любом случае куда веселее и интереснее, чем барахтаться в статике. Почему-то тут вспоминается Марк Фишер с его настойчивым требованием постараться вообразить мир за пределами капитализма — на наших глазах в этом вечном постылом настоящем появляется все больше прорех, и кто знает, получится ли их все опять заткнуть.

Келефа Санне о двух книгах о расизме
Александр Замятин о homo soveticus
Илья Будрайтскис о конце воображаемого Запада

Ура! Лучший московский кинофестиваль Beat Film Festival пройдет в конце июля в сложном, но захватывающем постпандемическом режиме, и там будет опять моя кураторская программа.

Она называется «Наперекор», и в ней — пять фильмов о людях, которые активно сопротивляются современности и пытаются перекроить ее под себя. В основном — «слева», но немножко и «справа». Есть фильм про подростков-активистов, которые так бесят российскую фейсбучную элиту. Есть сногсшибательное кино про девушку, которая пытается сбежать от насильного замужества в Саудовской Аравии. Есть фильм «Под запись», в котором очень любопытно сталкиваются две влиятельных повестки — про дискриминацию чернокожих и про сексуальное насилие над женщинами. Есть очень трогательный фильм про скандинавских бодипозитив-активисток. Ну и бодрейшее кино за борьбу за душу Лягушонка Пепе, название которого, ура-спасибо, переведено, как я и предлагал, «Ништяк, браток». Обо всем подробнее расскажу ближе к делу.

Я смотрел и придумывал все это зимой — когда самыми живыми и болезненными сюжетами оставались московское протестное лето-2019 и Грета Тунберг. Потом, понятно, эпоха подкинула проблем. Сначала казалось, что все это стало немного неактуальным. Но в последние три недели тема сопротивления вернулась так лихо и красиво, что — ну, в общем, весь этот разговор опять кажется крайне своевременным.

Подробности по ссылке. Польщен быть в кураторской компании Юры Сапрыкина, у которого, наоборот, все максимально далеко от заголовков новостей — и тем тоже абсолютно прекрасно. Покупайте абонементы! Наконец-то можно не просто поддержать людей, которые делают культуру в городе, но и собственно стать посетителем фестиваля.

https://beatfilmfestival.ru/programs/festival

В «Бодался теленок с дубом» есть занятная деталь. Солженицын пишет про осень 1965 года — и говорит: мол, две новости порадовали меня в эти дни, «поражение шелепинской затеи» и «поражение индонезийского переворота». Что имеется в виду про Шелепина — честно сказать, не знаю. А вот про Индонезию как раз недавно вышел мощный текст в New York Review of Books. И эта мелкая реплика Солженицына, кажется, как раз хорошо показывает, как произошедшее в Джакарте 30 сентября 1965 года и последующие месяцы подавалось в западных СМИ, долетавших до СССР. А именно — в Индонезии произошла попытка коммунистического государственного переворота, которая была предотвращена армией, но только после того, как коммунисты жестоко убили шесть высокопоставленных генералов — причем женщины-активистки их пытали, отрезали половые органы и танцевали вокруг еще живых измученных жертв. Ну и все такое прочее.

Про то, что это именно так понимал Солженицын, я додумываю, конечно, — но факт в том, что именно так это подавали быстро подавившие мятеж индонезийские военные во главе с генералом Сухарто. А вот, по всей видимости, более близкая к реальности версия событий. В Индонезии действительно назревал конфликт между президентом Сукарно (генерал Сухарто его сменил) и левыми силами. Левые митинговали на главной площади, и 30 сентября действительно попытались совершить переворот — в частности, похитив генералов, шесть из которых были убиты. Никаких свидетельств всех вышеописанных ужасов, которые паразитируют на разнообразных традиционных индонезийских стереотипах, не существует. Сторонников неудавшегося переворота вытеснили с главной площади с Джакарты без единого выстрела. И вся эта история была использована как предлог для жутких массовых репрессий — в течение следующего года военные власти и обычные граждане, поощряемые властями, жестоко пытали и убивали без суда всех подряд членов Индонезийской коммунистической партии (причастность которой к организации переворота понятна не до конца). Сами партийцы, их симпатизанты, члены профсоюза — жертвой мог стать кто угодно; и даже те, кто выживал в мясорубке и потом выходил из тюрьмы, куда его или ее (15 процентов репрессированных — женщины) посадили без суда, не возвращали себе свою жизнь назад — их презирали, не брали на работу, их стеснялись и не принимали обратно в семью родственники и так далее. До сих пор в Индонезии «коммунист» — тяжелейшее оскорбление и стигма. Репрессии не признаны государством, главой которого генерал Сухарто оставался больше 30 лет, до сих пор; в Джакарте есть Музей коммунистического предательства, который более-менее рассказывает посетителям, что все было сделано правильно.

Автор материала в NYRB Винсент Бевинс строит свой текст про всю эту историю по двум главным линиям. Одна — история девушки по имени Магдалена, которая в юности переехала из деревни в Джакарту и работала на ткацкой фабрике, где вступила в аффилированный с коммунистами профсоюз. В октябре 1965-го она приехала навестить родных в провинцию, ничего не зная о происходящих в стране событиях и не слишком ими интересуясь. Там ее схватили, пытали, изнасиловали, посадили в тюрьму. Сейчас она живет одна на 14 долларов в месяц и не имеет никаких связей с тем коммьюнити, в котором росла.

Вторая линия — это роль США во всех этих событиях. Бевинс не говорит, что всю операцию с массовыми репрессиями придумало ЦРУ. Но на конкретных документах — в частности, недавно рассекреченных дипломатических — показывает, что американское правительство (президентом тогда был демократ Линдон Джонсон) о происходящем хорошо знало с самого начала и всячески это приветствовало и поощряло; в частности — поставляло войскам Сухарто оружие и технические средства массовой коммуникации, а также повторяло обвинения в адрес коммунистов в своих пропагандистских СМИ (отсюда моя гипотеза про Солженицына). Цель была достигнута — до событий осени 1965-го года Индонезия пыталась придерживаться третьей линии в противостоянии США и СССР и сопротивлялась американскому империализму; после — стала тихим сторонником американцев в тихоокеанском регионе. Более того — операция оказалась настолько успешной, что через несколько лет, когда бразильская военная хунта, тоже пришедшая к власти не без помощи американцев, взялась за шельмование и угрозы массовых расправ местным коммунистам, это называлось «Операция Джакарта».

Индонезийские репрессии не назовешь совсем неизвестными — в конце концов, именно про них снят один из самых громких и влиятельных документальных фильмов 2010-х, «The Act of Killing» (и его компаньон «The Look of Silence»). Но режиссеру Джошуа Оппенхаймеру все-таки интересно конкретно-психологическое измерение террора — травма, память, плюс попытка найти новую территорию между художественным и документальным; события 1960-х для него — скорее бэкграунд. Текст NYRB — в каком-то смысле хороший аккомпанемент к фильмам; четкая и страстная историческая справка, которая делает весь этот спектакль насилия еще более зловещим.

https://www.nybooks.com/daily/2020/05/18/how-jakarta-became-the-codeword-for-us-backed-mass-killing/

Лучший текст про американские протесты и российскую реакцию на них из тех, что я читал. Написан Михаилом Ямпольским, который десятки лет работает в NYU — в самом сердце либеральной кампус-культуры; то есть это взгляд, безусловно, изнутри ситуации.

Тот редкий, к сожалению, случай, когда сложные вещи называются сложными — но при этом проговариваются и осмысляются. Собственно, тут хочется заострить и предположить, что на английском языке прямо сейчас невозможна такая степень нюансировки и такой спокойный тон, но зачем заострять — наверное, возможна, просто мне таких на английском не попадалось.

Выход из невидимости в значительной части эмансипационных проектов принимает либо форму контрнасилия, либо — что бывает еще чаще — форму гиперутверждения идентичностей. Поскольку «общечеловеческое» парадоксально стало признаком доминантности и несправедливости, в противовес ему возникла установка угнетенных на отрицание антропологической всеобщности в пользу своей инаковости, особенности, чужести. Жертвы расизма, лишенные украденной у них идентичности, начинают выстраивать ее по тем моделям, которые они заимствуют у угнетателей. Речь идет именно об идентичностях как неких социальных личинах, масках своей особости.

https://www.colta.ru/articles/society/24752-mihail-yampolskiy-blm-universalnyy-gumanizm-i-giperidentichnosti

В конце мая разным российским журналистами начали приходить сообщения про то, что некие стримеры из Брянска взяли в заложники человека, которого они используют для видео с издевательствами: закапывают живьем, заставляют есть рыбьи потроха и прочий torture porn за деньги зрителей. Два издания сделали про это материал: Дмитрий Швец в «Медиазоне» — скорее в формате оперативной реакции; Ирина Щербакова в «Батеньке» — в режиме лонгрида (и на две недели позже). История очевидно мощная и соединяется с общей рамкой так называемых треш-стримов, где в эфире люди претерпевают разные неприятные процедуры, — то есть кажется, что лонгрид тут формат очевидный и беспроигрышный. Только вышло по-другому.

Сюжет действительно впечатляющий и выглядит примерно так. Есть некий человек по имени Валентин Ганичев, он же Валентин Депутат. Насколько он здоров, понятно не вполне; Ганичев любит рассказывать, что работал следователем и был депутатом от ЛДПР, но вся эта информация не подтверждается. Последние три года Ганичев регулярно появляется как герой в самых разных треш-стримах — по сути кочует от одних стримеров к другим, зарабатывая для них деньги, за которые они поливают его мочой, заставляют пить и так далее (вплоть до разрушения строительными инструментами принадлежащей Ганичеву квартиры). Между этими стримерами регулярно происходят конфликты; возможно, вся эта история с рассылкой о том, что Ганичева взяли в заложники, — одно из проявлений такого конфликта. Брянские люди, у которых Ганичев находится сейчас, — по его утверждению, по собственной воле, хотя непонятно, насколько ему вообще можно верить, — самые лютые ребята; еще и потому что они несовершеннолетние и, по всей видимости, не боятся ответственности.

В общем, тут действительно есть где развернуться — не до конца понятно, насколько все эти стримеры много зарабатывают, но это уж точно мощный материал для наблюдений о морали и этике в цифровую эпоху. История Ганичева сама по себе при этом довольно запутанная и является таким материалом только до некоторой степени — погрузившись в нее, автор рискует увлечься бесконечным пересказом взаимных обвинений и грустных приключений злосчастного героя ютьюба, который с кем только ни жил и где только ни бывал. Именно это и происходит, к сожалению, в тексте «Батеньки» — это сложная многофигурная композиция, где ни одна фигура не выписана до конца; мы узнаем очень много о том, как жил в последние три года Валентин Ганичев, но совсем не узнаем, что в головах у людей, которые с ним «работают», и откуда берется (прежде всего в психологическом смысле) этот странный мир альтернативного телевизора с добровольными пытками. Это просто очень длинная и дикая история одного парня — с кучей мощных деталей (вроде подкинутых свиных голов как орудия блогерской борьбы и сурового кавказского мужчины как одного из интерессантов), но без выведения на какой-то более общечеловеческий уровень.

У «Медиазоны» в этом смысле все, во-первых, честнее — все-таки материал действительно сделан как оперативный и не вполне нарративный. А во-вторых, просто лучше в плане контекста — есть и внятная предыстория (хотя тезис, что именно бывший уголовник Мопс породил в русском ютьюбе тренд на треш-стримы, немного смущает — когда три года Юлиана Скибицкая писала нам в «Медузу» профайл Мопса, казалось, что жанр уже вполне существовал и до него), и какой-то дополнительный контекст; в частности, про загадочного Лудожопа — некоего пользователя, который произвольно приходят к разным стримерам и перечисляет им десятки тысяч рублей просто так.

И это, на самом деле, едва ли не самый интересный сюжет тут, который пока остается неосвещенным. Окей, примерно понятно, что за люди делают эти стримы, эксплуатируя бездомных и больных (хотя не то чтобы очень понятно все-таки; в материале «Батеньки» много лиц и мало характеров). Но что за люди их смотрят — и тратят на это деньги? Из каких соображений они это делают? Как устроена эта аудитория? Ну и так далее. Про это пока ничего толком не известно — а если найти в этой области хорошую историю, то она куда больше сможет рассказать о человеческой природе, чем все эти перипетии с Ганичевым, который, к тому же, сам ничего особенно рассказать не может. В общем, надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет текст про Лудожопа.

В конце лета 1795 года — незадолго до того, как он расстрелял из пушек роялистский мятеж в Париже, — молодого генерала артиллерии Наполеона Бонапарта назначили сотрудником французского топографического бюро. Ведомство работало по странному графику — с 13 до 17, а потом с 23 до 3 часов ночи; это позволило Бонапарту за пару месяцев в свободное время написать романтическую повесть.

Оказавшись в Египте и обнаружив, что его новоиспеченная жена крутит роман на стороне, Наполеон и сам завел себе любовницу — жену одного из своих лейтенантов по имени Полин Феру. В Каире ее быстро начали называть Клеопатрой, да и после не слишком долгой интриги с Наполеоном у Полин в жизни было все интересно — она сумела заработать много денег, торгуя бразильским деревом, курила трубку, одевалась в мужскую одежду и умерла в 90-летнем возрасте, окруженная любимыми домашними обезьянами и попугаями.

Жена Наполеона Жозефина, став супругой вначале Первого Консула, а затем и императора, тоже обнаружила расположение к животным. Она держала кенгуру, страусов, лам, газелей, белок-летяг, а также какаду, который выучил одно слово и бесконечно повторял его. Это слово было — «Бонапарт».

Когда армия Наполеона отступала из Москвы, они возвращались той же дорогой, что пришли, — в частности, прошли через место Бородинской битвы. Там французы встретили одного из своих солдат с переломанными ногами — после боя его приняли за мертвого, и он два месяца жил на корнях и травах.

Таких очень ярких деталей в тысячестраничной биографии Наполеона, написанной Эндрю Робертсом, очень много (я тут когда-то интересовался, что прочитать про продолжение Французской революции, и выбрал эту в итоге; Робертс также написал биографию Черчилля, не знаю, насколько важную). Собственно, помимо всего прочего, эта книжка хорошо доказывает мой любимый тезис про то, насколько для документального нарратива важны детали, дающие тексту ритм, дыхание и пространство. В биографии Наполеона — одного из самых успешных и влиятельных военных деятелей всех времен — очень много внимания неизбежно уделяется деталям сражений, стратегии и тактике; читателя вроде меня, которому все эти подробности того, как, куда и почему двигалась кавалерия и пехота, совсем неинтересны, все это сильно утомляет; но Робертс почти всегда находит возможность вставить в эти тяжеловесные страницы какие-то вот такие детали, из-за которых все оживает.

Хотя, конечно, про битвы все равно самое унылое. А интересно вот что. Робертс определенно выступает с про-наполеоновских позиций (я так понимаю, почему-то именно в этой области знаний очень сильны фракции «за» и «против») — и делает это убедительно; еще и потому что признает ошибки и заблуждения своего героя — как характерные для своего времени (махровые сексизм и расизм; второй вылился, в частности, в кровавую баню на Гаити), так и специфические: недооценка подготовленности русской армии, необъяснимое, по мнению Робертса, доверие предавшему его в итоге Талейрану и проч. Так вот, главное, что Робертс хочет сказать про своего героя, — это то, что он во многом создал мир, в котором мы живем до сих пор. Наполеон вовсе не предал наследие породившей его революции, а наоборот — зафиксировал и кодифицировал его, создав государственную систему, которая во многом существует во Франции (а в проекции — и в других странах) и сейчас. Наполеон закрепил равенство перед законом и создал институты, которые должны были его обеспечены; насаждал религиозную толерантность; унифицировал региональные меры и стандарты под единые национальные; сильно изменил образование, введя обязательные программы вместо свободного выбора курсов и так далее, и тому подобное.

Причем все это делалось параллельно с бесконечными войнами, которые Наполеону объявляли чаще, чем нападал он, — и в которых он тоже совершил революцию, внедрив корпусную систему, которую в итоге усвоили и сами его противники, ею Наполеона и победив. А еще все это делалось внутри системы, которую никак не назовешь либеральной; во всяком случае, со свободой слова Наполеон совсем не церемонился, явно считая ее куда меньшей ценностью, чем частная собственность. Триумфы его правления были во многом рукотворные — и достигались сколь бесстыжим, столь и эффективным пиаром; придя к власти, Наполеон первым делом запретил всю нелояльную прессу, — а в своих информационных бюллетенях с фронтов (да и в письмах) регулярно сильно преувеличивал успехи и занижал потери. До поры это работало — пока не случилась российская кампания, и не пришлось выпустить бюллетень с признанием провала, и магия начала рушиться, а французы откровенно устали воевать. (К слову, подробности похода наполеоновской армии в Россию отдельно очень мощные — Робертс здорово описывает, как получилось так, что 600-тысячная армия за несколько месяцев уменьшилась вчетверо; ужасы там крайне впечатляющие).

Как у Наполеона все это получалось? На самом деле, именно на этот вопрос Робертс как раз толком ответа и не дает. Кажется, самое близкое, что тут есть к объяснению, — это невероятный трудоголизм Наполеона (он работал по 16 часов день, а спал урывками, когда хотел спать), его феноменальная память (он диктовал с нуля из головы набело сложнейшие правила и распоряжения) и внимание к деталям. Вообще, один из основных материалов для книги — три тысячи написанных Наполеоном писем, которые полностью, я так понимаю, стали доступны только совсем недавно. Робертс раз за разом цитирует их, подчеркивая одно поразительное обстоятельства: даже в разгар самых больших и сложных своих кампаний Наполеон находит время на то, чтобы написать десятки писем в день с самыми мелкими распоряжениями — вплоть до, например, распоряжения отменить запрет на освистывание выступающих в пьемонтских театрах. Когда по пути в Египет Наполеон на неделю остановился на Мальте, за шесть дней он успел расжаловать большую часть рыцарей, назначить новую администрацию, распустить монастыри, ввести в оборот уличное освещение, брусчатку и фонтаны, а также начать реформу больниц и почты. И так — почти всю дорогу.

То есть, по сути, как показывает Робертс, Наполеон, дитя Французской революции, был в некотором смысле идеальным абсолютным монархом, тем самым всеведущим сувереном, который заботится о благе своих подданных и готов для этого блага влезть в любую, самую малую и незаметную часть их бытия.

Ну хорошо, а все-таки — где тут причина культа? Почему люди до сих пор сходят по Наполеону с ума в буквальном смысле, как не сходят почти ни по кому? Кажется, у Робертса нет задачи объяснить это, но какая-то версия из книжки вычитывается. Мне кажется, это работает примерно так. С одной стороны, история Наполеона — это такая ультимативная американская (зачеркнуто) мечта, апофеоз меритократии: чужак, корсиканец, находившийся на грани банкротства, за несколько лет благодаря своим талантам становится главным героем мировой истории. С другой, меритократия в основе своей вроде как рациональна: общество благодаря каким-то выработанным механизмам выбирает лучших. А в случае Наполеона она как раз принципиально иррациональна; в некотором смысле это меритократия божественного происхождения — что дополнительно подкрепляется императорским статусом. То есть да — во время коронации Наполеон сам надел на голову свою корону, без помощи Папы Римского; важнейший жест. Но при этом — это же была все та же корона, все то же помазание на царство со всеми религиозными пирогами. И вот тут и правда можно голову сломать. (Кстати, раз уж зашла речь о религии, Робертс классно показывает наполеоновский релятивизм и прагматизм в этом отношении; так, завоевав Египет, он немедленно заявил о своем бесконечном почтении к Аллаху и еле отбрехался от обрезания.)

Закончу опять деталями. Первая — совершив Переворот 18 брюмера и придя к власти, Наполеон сказал своим новым подданным (парламентариям и тп.) буквально следующее: нет смысла сравнивать совершившееся с чем-то, что уже бывало, поскольку аналогии тут не работают — такого не бывало никогда. Меня почему-то очень заворожило это заявление своим решительным разрывом с исторической памятью; почему-то кажется, что сегодня ни один западный политик такого сказать не может.

И вторая деталь. Поскольку Наполеон существовал в условиях постреволюционной Франции, свои разнообразные мандаты вплоть до коронации он должен был подтверждать плебисцитами самого разного уровня. Например, когда в 1792 году он избирался адъютантом на Корсике, семье Бонапартов пришлось похитить одного из трех наблюдателей за выборами и не выпускать его до провозглашения победы Наполеона. А когда уже в 1800 году Франция голосовала за новую Конституцию, в которой закреплялась система с консулом, 556 тысяч голосов военных за конституцию при нуле голосов против просто из головы изобрел и вписал в документы брат Первого Консула Люсьен Бонапарт, занимавший пост министра внутренних дел. Это, что называется, к вопросу об исторических параллелях.

https://www.amazon.com/Napoleon-Life-Andrew-Roberts-ebook/dp/B00INIXLPW/

Дослушал восьмисерийный подкаст «Wind of Change», который сделал Патрик Радден Киф, — один из самых заметных журналистов The New Yorker, чьи материалы не раз появлялись и в этом канале (например, про то, как одна американская семья сделала миллиарды на опиоидах, — или про то, как в лондонской полиции появился специальный отряд людей с феноменальной памятью на лица).

Заход у подкаста — шикарнее не придумаешь. Автор и его приятель Майкл, предприниматель-авантюрист, сделавший состояние на венчурных инвестициях и по разным делам постоянно имеющий контакты со спецслужбами, в 2011 году узнают следующую историю: песню Scorpions «Wind of Change», которая записана у нас у всех в голове, которая появилась прямо накануне падения Берлинской стены и которая стала одним из символов распада СССР и Восточного блока, написали и выдали группе сотрудники ЦРУ. История — как бы и слух, но не совсем пустой: рассказал ее действующий сотрудник ЦРУ под прикрытием, который услышал этот сюжет от одного из старших товарищей на какой-то встрече в Лэнгли. Ну то есть — «одна баба сказала», но довольно высокопоставленная. В общем, Киф и Майкл всерьез зацикливаются на этой истории, годами собирают подсказки и свидетельства — и в итоге решают сделать подкаст, который даст окончательный ответ на вопрос, было или не было.

Я не думаю, что будет сильным спойлером сказать, что в итоге окончательного ответа они не получают; собственно, понятно, что если бы Киф все это подтвердил, мы бы давно узнали об этом из новостей. И разумеется, важнее другое. История «Wind of Change» в подкасте становится мотором, с помощью которого Киф куда только не ездит. Тут и сюжеты про перестроечные западные музыкальные интервенции в СССР и конкретно фестиваля Moscow Music Peace Festival — тот самый, про который снимал фильм Дудь, не слишком точно обозначив его «русским Вудстоком». И про ленинградский рок-клуб и его отношения с КГБ. И про различные пропагандистские операции ЦРУ — в том числе связанные с музыкой: например, как Нина Симон ездила в тур по африканским странам, не зная, что за НКО, который его проспонсировал, стоит американская разведка. И про цэрэушных архивариусов. И — один из самых неожиданных сюжетов — про людей, которые коллекционируют игрушечные фигурки американских солдат и потом собирают из них какие-то новые композиции; например, автор одной из таких композиций — изображающих как раз Scorpions — несколько лет назад описал на тематическом форуме ровно историю про то, как ЦРУ сочинило «Wind of Change». Ну и так далее — скучно, в общем, не будет. То есть практически весь подкаст — про контекст, но контекст этот очень интересный и очень органично присоединяется к постоянно буксующему стержневому сюжету.

Наверное, больше всего меня зацепил сюжет про Дока Макги — директора Scorpions (и примерно всех остальных выступавших в 1989-м в Лужниках групп — Bon Jovi, Skid Row, Motley Crew), который вместе со Стасом Наминым организовал тот самый Moscow Music Peace Festival, где самые буйные и невоздержанные западные рокеры якобы выступали против алкоголя и наркотиков. Оказывается, сам МакГи был крупным наркодельцом и разруливал поставки марихуаны из Латинской Америки; в частности, чуть ли не лично договаривался о поставка с Мануэлем Норьегой, панамским диктатором, активно сотрудничавшим с ЦРУ. В 1987-м году МакГи и еще 20 человек арестовали, обвинив в поставке сотен тонн марихуаны в разные американские штаты. МакГи был единственным, кто по итогам суда не сел в тюрьму, — а через два года он организовал фестиваль в Москве, который вдохновил Scorpions на песню «Wind of Change». Как говорится, makes you think!

И три замечания более формально-структурного характера. Во-первых, подкаст сделан именно как цельное произведение, сериал: во второй серии кажется, что Киф уж слишком восторженно рассказывает об операциях ЦРУ, так сказать, льет воду на мельницу американской военщины; через три эпизода он сам начинает рефлексировать об этом (ну то есть рефлексировать в рамках подкаста, так-то наверняка сразу рефлексировал) — и посвящает целый выпуск тому, как сам мог стать частью большой разводки, операции по улучшению имиджа ЦРУ.

Во-вторых, бюджет. В рамках записи подкаста Киф побывал на концерте Scorpions в Киеве; съездил в Петербург и Москву; нормально покатался по США; все это, как правило, не в одиночку. Это впечатляет. «Wind of Change» — исходно эксклюзив Spotify, хотя сейчас уже все серии доступны везде; еще одно свидетельство, что конкурирующие за публику стриминговые платформы готовы вкладывать значительные деньги в том числе в подкасты.

И в-третьих. «Wind of Change» — это фактически история журналистского расследования, которое не получилось, и в этом смысле — еще и про то, как вообще работают журналисты. Так и правда бывает: есть суперистория, копаешь-копаешь, тратить время — и в итоге так и не получаешь однозначных ответов; история не складывается. Это случается нередко — особенно вот с такого типа шпионско-киношными сюжетами, за которые невозможно не зацепиться и почти также невозможно доказать. И это всегда очень сильно фрустрирует авторов и редакторов. В общем, Киф нашел очень изящный выход из этой профессиональной ловушки; причем как будто вполне масштабируемый (возможно, это не первый опыт такого рода — все-таки я в подкастах совсем не наслушан). Текст из собранный им про Scorpions фактуры не сделаешь никак, а подкаст — пожалуйста. И такой, что не оторваться.

https://crooked.com/podcast-series/wind-of-change/

Одна из негласных заповедей этого канала: лучший сериал в истории человечества — «The Wire», and it’s not even close. По совету товарища по этой секте Андрея Борзенко прочитал книжку «All the Pieces Matter» — устную историю этого сериала, собранную пару лет назад журналистом Джонатаном Абрамсом. Не уверен, что тем, кому ничего не говорят имена Слим Чарльз или Мори Леви, имеет смысл читать этот пост дальше — впрочем, как хотите.

Устная история — жанр, в котором трудно облажаться; если уж взял пару десятков интервью — точно можно собрать из этого какую-то большую пьесу, любопытную для интересующихся темой. Эта книжка подтверждает правило; на мой вкус, тут многовато про актерскую работу, но это чисто моя личная идиосинкразия. А так — все, что надо: куча классных баек со съемок плюс правила профессии в исполнении Дэвида Саймона, Эда Бернса и их команды. Чего я про эту команду не знал — во-первых, насколько там был важен именно Бернс, бывший балтиморский полицейский, который затем несколько лет работал в школах и придумывал, как спасти детей из бедных семей от улицы; то есть фактически весь четвертый, лучший сезон — это его опыт, а на пятом он не работал, и это видно. Во-вторых, насколько это сериал, придуманный даже не сценаристами, а именно что писателями: «The Wire» в книжке многократно и справедливо называют «визуальным романом», и писали его настоящие романисты, среди прочего — Деннис Лихейн, сочинивший «Shutter Island» и «Gone Baby Gone», которые потом превратились в прекрасные фильмы. Причем, как несколько раз подчеркивают участники съемок, именно что писали — вплоть до последнего ругательства и междометия: в «The Wire» почти нет импровизаций, все строго по сценарию, что, конечно, абсолютно поразительно. Редкое исключение — персонаж Снуп, поскольку это реальный человек: девушку, которая ее сыграла, исполнитель роли Омара буквально встретил в балтиморском баре через несколько дней после того, как она вышла из тюрьмы, отсидев за убийство; сериал перевернул ее жизнь; ну и ей дозволялось немного больше. (Это очень известная история, но в книге есть очень смешные рассказы script supervisor, которая сначала приняла Снуп за профессиональную актрису, потом очень ее испугалась, а потом стала ее лучшей подружкой.)

Еще любопытно, как Дэвид Саймон последовательно настаивает на том, что ему интересен не сам сериал как культурный феномен, а выдвинутые им аргументы относительно причин тех или иных проблем американского общества; продюсер предпочел бы, чтобы обсуждали именно их, а не достоинства сценария или актерских работ. То есть, с одной стороны, «The Wire» — это роман; а с другой — журналистское расследование, цели которого — вполне классические и патетические: speak truth to power; afflict the comfortable, comfort the afflicted и всякое такое прочее. От второго — не только общая цель (Саймону очень важно было сделать именно пять сезонов, чтобы выйти с уровня уличной наркоторговли на уровень городской политики и медиа; причем политика остальным сценаристам была абсолютно побоку), но и детали: например, в пятом сезоне специальный человек писал полные тексты фейковых заметок для номеров Baltimore Sun, которые попадали в кадр, потому что иначе с этим сериалом было нельзя; есть тут и всякие истории о том, как сценаристы по нескольку часов придумывали, почему те или иные герои могут встретиться, не позволяя себе просто волюнтаристски столкнуть их друг с другом. Идеальный пример взаимоналожения художественного и документального, когда одно бесконечно усиляет другое.

При всем при этом, пока «The Wire» шел — уж точно до пятого сезона, — его толком никто не смотрел. Главными хитами HBO были совсем другие сериалы. «The Wire» не получил ни одной телевизионной премии. Саймону все время приходилось уламывать канал продлевать сериал — и, в общем, руководители HBO честно говорят, что делали это просто потому, что снимать «The Wire» было не дико дорого, а Саймон был ужасной занозой в заднице. Впрочем, после третьего сезона, когда линия с Барксдейлами закончилась, его все-таки закрыли почти на год — и потом всех актеров пришлось собирать на четвертый и пятый сезон заново; никто не отказался. Только когда четвертый сезон критики признали шедевром, о сериале начали потихоньку говорить; с дальнейшей популярностью очень помог Обама, заявивший, что это его любимый сериал; ну а потом начался культ и академические исследования и конференции, посвященные «The Wire». При этом Саймон прямо говорит — к черту аудиторию, думать про зрителя вредно, надо думать про нарратив и про то, куда тебя ведет история. Не знаю, какой тут можно сделать вывод; наверное, что надо иметь такого инвестора, чтобы его можно если не убедить, то взять измором.

Тем не менее, «The Wire» быстро признали и полюбили в самом Балтиморе. Майкл К. Уильямс, игравший Омара, к третьему-четвертому сезону уже не мог просто так пройти по улице. Одного из бестолковых сотрудников убойного отдела Эда Норриса сыграл реальный Эд Норрис, главный полицейский Балтимора; его персонаж постоянно говорит о том, какой же бардак в их департаменте (потом Норрис полгода отсидел в тюрьме за коррупцию). Другие балтиморские чиновники тоже появлялись в сериале и были готовы иронизировать над своими неудачами. Также был слух, что каждое воскресенье все телефоны настоящих наркоторговцев, которые прослушивали настоящие полицейские, замирали на час — потому что торговцы смотрели новую серию.

Ну и байки, да. Актер, игравший наркозависимого Бабблза, так вошел в роль, что однажды охрана пыталась не пустить его на съемочную площадку (он вообще самый душевный из всех актеров; еще там классная история про то, как он в чем-то снимался в Праге, там давал пресс-конференцию Обама, актер туда пришел, Обама его заметил и говорит — ой, да это ж брат мой Бабз, как дела?). После убийства Стрингера Белла предполагалось, что Омар должен был нассать на труп своего врага, — но Идрис Эльба, который и так был крайне расстроен смертью своего персонажа, заявил, что ссать на него никто не будет, а иначе он в этом не участвует. (Вообще, по поводу смертей персонажей все очень переживали и очень их боялись — еще и потому, что съемки шли по эпизодам, и в начале сезона никто из актеров не знал своей будущей судьбы.) Член, который показывает Зигги в баре во втором сезоне, — ненастоящий; его специально сделали для сериала; актер хотел забрать его с собой на память, но ему не отдали. И так далее — вплоть до историй о том, как на съемках появлялись прототип Омара (он полностью изменил свою жизнь, стал благотворителем и женился на прототипе героини другого сериала Саймона; его все очень любили) и человек по фамилии Барксдейл (он потребовал, чтобы ему дали мини-роль, раз уж у него взяли фамилию, — и очень испугал костюмеров и гримеров).

Ну и интересно отметить — я как-то раньше этого не осознавал, — что абсолютно лучшее, самое глубокое, тонкое и сложное художественное высказывание про расовый вопрос в США из мне известных было сделано командой сценаристов и продюсеров, почти полностью состоявшей из белых мужчин (были также продюсеры-женщины, но они не придумывали сюжет и не писали диалоги). В 2020 году невозможно себе представить, чтобы сериал на такую тему запустили в производство с такой командой. С другой стороны, кто знает: может быть, будь в творческой команде афроамериканцы, получилось бы еще круче.  

https://www.amazon.com/dp/B0716W1WF7/

Одно из моих любимых упражнений (в том числе для работы со студентами) — сравнивать разные тексты, написанные на одну и ту же тему: это часто очень наглядно показывает, как работает нарративная журналистика. Последние дни предоставили такую возможность — вот две публикации про историю схиигумена Сергия, православного конспиролога-фундаменталиста, когда-то отсидевшего в тюрьме за убийцу, любимца некоторых российских селебрити и сторонника так называемого «царебожия», который теперь забаррикадировался в своем монастыре на Урале и поссорился с РПЦ. История вправду очень колоритная, так что неудивительно, что текстов много.

Первый — совместный материал «Таких дел» и «Медиазоны»; продается он как репортаж изнутри — автор, Дмитрий Сидоров, проник в самоизолировавшийся монастырь под видом паломника и провел там «три с половиной дня», пока его не выгнали. Бесконечно уважаю и поддерживаю оба издания, но это тот случай, когда пример плохой. Этот текст имеет смысл читать, чтобы получить внятный бэкграунд про Сергия, его историю и репутацию, но сама «эксклюзивная» репортажная часть — это такое типовое бестолковое превратно понятное «гонзо» на русском языке, которое даже по манере письма напоминает тексты из российского Rolling Stone середины 2000-х, где этим жанром активно злоупотребляли (монтаж простых предложений без подлежащего — «Вижу то. Иду туда. Говорю с тем-то», и так абзацами). Проблема в том, что решительно ничего интересного за эти три с половиной дня автор в монастыре не увидел — разве что побывал на службе в исполнения самого Сергия, но их детали доступны и без секретных операций. В остальном это маловнятные брожения по территории монастыря, зачем-то еще осложненные уж совсем странной интригой с монахиней, которую журналист безосновательно заподозрил в саботаже происходящего безумия. Вывод: проникнуть в закрытый монастырь — это для хорошего материала недостаточно; важно что-то там интересное увидеть — и написать не дневниковые заметки, а историю.

Проникнуть в монастырь как раз всерьез не получилось у Олеси Герасименко из «Русской службы Би-Би-Си», но ее текст (он сценой посещения монастыря заканчивается) — на мой взгляд, лучшее, что пока выходило по хорошо разработанной теме Сергия и его монастыря. Потому что в нем есть максимально внятный — и максимально жуткий, что уж там — угол, которого больше никто не увидел: это истории детей, которые были отданы в монастырь на воспитание (кто-то — родителями, подпавшими под влияние Сергия; кто-то — из детских домов)— и пережили там насилие, унижения и что только не. Глазами этих детей, некоторые из которых сумели в итоге из монастыря сбежать в большой мир (это было непросто, потому что Сергий и его приспешники, например, считают документы печатью дьявола, а также выступают против высшего образования и прочих атрибутов современной жизни), мы и видим жизнь монастыря — его чудовищный нищий быт с классовым расслоением между духовным деспотом и его паствой; его психологические ритуалы с постоянными подозрениями в сексуальных перверсиях, с криком и психологическим абьюзом; его структуру, в которую входит не только сам монастырь, но и удаленные от него скиты, ну и так далее. Отдельно мощно, что это текст не только про жуть, но и про то, как люди умудряются в этой жути выжить и из нее выйти — пусть и с травмами; местами все это сильно напоминает воспоминания лагерников, конечно. Ну и по итогу текст хорошо показывает, что Сергий создал вполне типичную тоталитарную секту, основанную на харизматической тирании и жестких психологических манипуляциях, и ничего специально православного в этом нет; на самом деле, когда читал, часто вспоминал почему-то историю Уоррена Джеффса.

https://takiedela.ru/2020/07/pochti-svyatoy/
https://www.bbc.com/russian/features-53250902

Светлана Прокопьева должна быть свободной. Нельзя судить за слова, за мнения, за мысли, за попытку разобраться, в чем дело. Простые истины, которые повторяю здесь и я, и мы, и я/мы https://holod.media/delo-prokopyevoy

Важные новости. Через полторы недели в магазины по всей стране поступит книга под названием «Новая критика», которую мы сделали вместе с ИМИ.

Это сборник 12 текстов, которые осмысляют современную российскую музыку — в диапазоне от Бориса Усова до Славы КПСС и от Влада Сташевского до «Синекдохи Монток» — в контексте современных культурных теорий. Теорий тоже самых разных — от метамодерна до ретротопии, от городской антропологии до киберфеминизма. Все это — результат открытого конкурса, который мы в ИМИ провели почти год уже назад.

Я придумал идею этого сборника — точнее, теперь уже серии сборников, и это, возможно, главное, — а также отредактировал все тексты. Это был страшно интересный и познавательный опыт, и я надеюсь, что читать эту книжку будет не менее занимательно, чем было над ней работать. В частности, она до некоторой степени отвечает на такие животрепещущие вопросы, как почему группа Motorama популярна в Латинской Америке, а в российских поп-клипах 90-х то и дело идет дождь.

Все подробности можно прочитать по ссылке. Купить книжку можно будет, начиная с 22 июля; ну и под это дело будет ряд занимательных публикаций и мероприятий, о которых я тут неизбежно сообщу.

Человек, оказавшийся на одной из центральных улиц Ленинграда в три часа ночи в начале октября 1954 года, мог бы увидеть уникальную сцену: вместо машин по дороге шагали два огромных слона в сопровождении четырех вьетнамцев и нескольких советских зоологов. Для слонов это было завершение большого и сложного путешествия — в качестве политического жеста Хо Ши Мин подарил их ленинградскому зоопарку, и все лето животные ехали из родных вьетнамских джунглей в СССР; в частности — провели несколько недель в товарном вагоне поезда. Так началась советская жизнь слона Сюна — за следующие 25 лет он успел стать героем популярной детской книжки, убийцей и помощником в научном исследовании (посмертно); а по итогу завершил странную, но увлекательную историю присутствия самых больших животных в мире в Петербурге / Ленинграде.

Вообще, очень люблю такие как бы ни к чему не привязанные нарративные тексты — как вот история зоолога-миллиардера и любителя казуаров Уолтера Ротшильда, о которой когда-то тут писал. Слон Сюн, конечно, менее колоритный персонаж, но тоже очень яркий. И отдельно классная история происхождения текста, который изначально был написан как студенческая работа в рамках Школы журналистики Европейского университета; попался мне на глаза благодаря организаторке Школы Кате Алябьевой; ну а авторка согласилась его доработать — и ушли на доработки какие-то два месяца.

Ну и к вопросу о том, что редактура никогда не заканчивается: только сейчас, когда это писал, осознал, что надо было этой сценой ночного марша по Ленинграду и начинать. Впрочем, и так получилось вполне увлекательно.

https://holod.media/slon

Два подряд текста с «Холода». Что? Да! (Скорее совпадение, но почему бы и нет.)

Одна из (многочисленных) функций нарративной журналистики — показывать, что мир сложнее, чем может показаться из заголовков новостей.

Вот один из самых ярких кейсов на моей памяти. Где-то месяц назад весь твиттер негодовал по поводу новости о том, что в Татарстане оправдали мужчину, который сексуально надругался над своим полуторагодовалым ребенком. Вообще, меня обычно смущают требования не смягчить, а ужесточить наказание, тем более в России. Но тут уж казалось, что действительно какой-то адский произвол.

В общем, журналистка «Холода» Маша Карпенко съездила в Бугульму, и оказалось, что все как минимум сложнее, а как максимум — вообще совсем не так, как казалось по новостям. И помимо прочего, получилась, по-моему, очень тонкая и точная история про так называемую большую Россию, особенно с точки зрения интонации и эмпатии по отношению к людям, которых обычно принято считать неизбежно несчастными, но которые сами вообще-то оказываются очень даже способными к счастью.

https://holod.media/bugulma-family