Такая, в общем, банальность — на время пандемии оказаться по разные стороны границы. Этот сюжет такой избитый, что на него не то что в Голливуде — в Фонде кино не дали бы ни гроша, хотя там есть все, что у нас в телеке так котируется: и любовь к родине человека, однажды вернувшегося в Москву из Европы, и просто любовь.
Во времена чумы и холеры люди писали длинные письма, некоторые из них остались памятником времени и слепком нежности, которая, не находя иного исхода, отражалась в строках. От нас на далеких серверах американских спецслужб останутся разговоры по фейстайму, полные пауз: в карантине мало что происходит, рассказывать особенно нечего — так что в эти паузы я просто рассматриваю ее. Еще иногда мы пьем вино — камера на моем компе расположена над экраном, стул у меня низкий — так что приходится неестественно высоко поднимать бокал, чтобы чокнуться с объективом. Но зато в кадр не попадают руки, и когда я сижу вот так, то не видно, как я тяну их к экрану, чтобы погладить ее изображение по щеке. Это не попадет в архивы, брутальный образ русского кремлевского пропагандиста не будет посрамлен.
Говорят, что 90 процентов домашней пыли состоит из частиц мертвой кожи, оставленной людьми на поверхностях. Мою квартиру раз в неделю убирает восточная женщина с именем, которое я так и не запомнил. Так что следы ее присутствия давно стерты, и в комнате, в которой раньше пахло, как в розарии, теперь стоит карантинный запах чистящего средства. Есть шкаф — там ее платья, рваные домашние джинсы, женский беспорядок. Шкаф закрыт — это мой архив, последняя память о ее присутствии на случай, если границы останутся закрытыми надолго.
За окном тем временем также, как обычно, грохочет стройка. Также, как и всегда, бегают на площадке дети и паркуется чей-то джип. Все совсем непохоже на конец света, дыхание которого мы так отчетливо чувствовали последние пару лет, и который я так любил описывать. Я ошибся в главном — думал, что под стрелами апокалипсиса мы будем лежать вдвоем, и ощущение твоей кожи останется последней памятью о внезапно оборвавшейся жизни.
Боги любят иронию. Мы не умрем, наши фантазии о том, как все кончится, мы получили разбавленными один к десяти, но зато каждый получил их строго индивидуально. Граница на замке, враг не пройдет, визовый режим такой, какой и не снился самому жесткому националисту. Получите и распишитесь, и не говорите, что не хотели этого. В том, что новый прекрасный мир оказался похожим на космическую станцию, не виноват никто кроме тебя.
Что остается? Просыпаться и засыпать, молиться и тягать железо. Пить вино, чокаясь с камерой — пока она все еще вас связывает. Думать о том, что спускаемый аппарат однажды вернется из космоса — и воздух далеких стран снова окажется сладким, море — невыносимо синим, а простое касание руки будет волновать, как когда-то волновало подростка. И что встретив снова — уже никогда не отпустишь
