Н
Однажды в наш город пришел Палач.
Пах кровью и золотом его плащ.
Подозрительно оглядел народ
и возле суда сложил эшафот.
У дверей суда стоявший теперь
эшафот в ширину был ровно как дверь,
в высоту — почти как дверной проем.
Словом, точно поместился бы в нем.
Вечерами мы шли с работы домой,
у суда стоял Палач с бечевой,
и вопрос единственный мучил всех:
кто из нас преступник? В чем его грех?
Пусть никто ни в чем не был виноват,
нас пугал Палача оловянный взгляд.
Но однажды кто-то решил спросить:
— Эй, Палач! Кого собрался казнить?
Хитровато сверкнул оловянный глаз,
и ответ Палача ошарашил нас:
— Кто сослужит мне лучшую службу, тот
получит веревку и эшафот.
Он сошел в толпу, и его рука
опустилась на одного чужака.
И тогда спокойно вздохнули мы —
раз преступник найден, все спасены!
Завтра утром виселицу снесут!
Расступились все, чтоб свершился суд,
с Палачом не спорил никто вообще —
он был так солиден в своем плаще.
утра в наш город солнце пришло,
на тихих улицах рассвело,
и выступила из тьмы тогда
черная виселица у суда.
И Палач стоял на месте своем,
завязывая бечеву узлом.
Оловянный взгляд и щучий оскал...
С деловитой миной нас поджидал.
Мы воскликнули: — Эй, Палач, скажи,
разве тот преступник все еще жив?
И нас бросило в холод от слов его:
— Эта виселица не для него.
Он сказал с улыбкой: — Кем бы я был,
если б эту кашу здесь заварил
только ради одного чужака?!
Я лишь пробовал бечеву пока.
Кто-то крикнул: — Убийца! Позор и стыд!
А Палач уже возле него стоит.
— Ты якшался с тем, — спрашивает он,
— кто вчера на виселице казнен?
И опять рука на плечо легла,
и толпа растерянно замерла,
с Палачом не спорил никто вообще.
Он был очень страшен в своем плаще.
А тем вечером увидал народ,
что увеличивается эшафот.
Он, впитав огромную лужу слез,
В городскую площадь корнями врос.
Шириной со ступени он стал тогда,
поднимающиеся к дверям суда,
и точно вровень с судом высотой
стала виселица ночью той.
Третий висельник — так Палач объяснил —
ростовщиком и нехристью был:
— Кто-то связан, отвечайте скорей,
С осужденным? Кстати, это еврей.
В ответ закричали мы вразнобой:
— Так вот кто был твоим верным слугой?
— Я знаю теперь, — он сказал сквозь смех,
— что перекладина выдержит всех.
…А четвертый мрачную песню пел,
беспокоя, отвлекая от дел.
И Палач сказал: — Что вам до него,
адски черного и прóклятого?
Дальше пятый, шестой. Мы хором кричим:
— Ты покончил с лучшим слугой своим?
— Есть у нас, палачей, один славный трюк,
помогающий разработать люк.
Мы вопросов не задавали впредь.
А Палач не мешкал — за смертью смерть.
И увеличивался день за днем
эшафот на площади перед судом:
основание раздвигалось, пока
не покрыли площадь его бока.
Разрослись перекладина, столб, петля,
и на город черная тень легла
Вдруг Палач на весь безлюдный квартал
мое имя настойчиво прокричал.
Я увидел виселицу и смекнул:
он уж всех, кого мог, в петлю затянул,
а меня в итоге решил позвать,
чтоб я виселицу помог разобрать...
И с доброй надеждой пошел туда —
к огромной виселице у суда.
Я прошел по городу в тишине,
и Палач у суда улыбнулся мне,
держа в натруженном кулаке своем
бечеву, завязанную узлом.
А потом, с бодрящим свистом, легко
надавив на люк, распахнул его
и с победной улыбкою палача
коснулся рукой моего плеча.
— Но ведь этот эшафот для других!
Ты солгал, Палач, — я сбился на крик.
— Я тебе не прихвостень, не слуга,
Ты солгал, убийца, гнусно солгал!
Но лукаво сверкнул оловянный глаз:
— Я солгал? Нисколько. Лишь без прикрас
изложил одну правдивую весть:
для тебя эшафот приготовлен здесь.
Ибо лучшей службы не знаю я,
чем трусливая надежда твоя.
Где другие, кто бы за жизнь твою
постоял с тобой в едином строю?
— Все погибли, — тихо ответил я.
— Все убиты, — гость поправил меня.
— Первым был приезжий, потом еврей.
Я не действовал против воли твоей.
Под перекладиной, закрывавшей свет,
как никто одинок я был в тот момент.
Вот Палач связал меня. Крик «постой!»
не раздался: площадь была пустой.
